В начало раздела
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ДЕТСТВО
Да простит мне читатель, что рассказ о больших мастерах оперетты приходится переплетать с фактами из своей жизни, но мои позиции — это позиции современника минувших дней, а не историка оперетты.
Родилась я в Санкт-Петербурге, в Новой Деревне, 13 июня ст. ст., 19... года. Остальное не важно.
Для меня мое рождение началось с того момента, когда я впервые попала в театр. А попала я в него совсем маленькой.
Несколько слов о семье. Моя мать была оперной певицей, отец — врачом. Родители разошлись, когда мне не было и четырех лет. У меня были две взрослые сестры-погодки, от первого брака матери. Отец их умер. С нами жила также мамина сестра, тетя Маня. Ей, прекрасной пианистке, я обязана тем, что с самого раннего детства узнала музыку Чайковского и сказки Пушкина.
Как-то раз сестры, часто посещавшие театр, взяли меня на спектакль «Разрыв-трава», который шел в драматическом театре Народного дома. Ни сюжета, ни актеров я не запомнила. Но на всю жизнь мне врезалось в память, как по ходу действия на глазах у изумленного зрителя с треском разваливались на половинки дома. Сколько с тех пор я ни видела на сцене чудес — такого не упомню.
Вторично сестры повели меня в театр на оперу Ж. Бизе «Кармен», которая почему-то шла в здании того же драматического театра Народного дома с участием Марии Кавальери. Из всего спектакля я запомнила только второй акт, где Кармен пела и танцевала на столе. Остальное мне было неинтересно, и я под предлогом того, что смотреть на сцену через выпуклую сетку ложи куда занимательнее, примостилась на ней поудобнее и... сладко заснула под музыку.
Но два слова все-таки о самой Марии Кавальери. Мне она показалась маленькой, хорошенькой брюнеткой. А голос? Я его просто не запомнила. Самым лучшим голосом на свете для меня было меццо-сопрано моей матери, много певшей дома. Она разучивала оперные партии и романсы под собственный аккомпанемент. Самой моей любимой арией, которую мама часто пела, была ария Вани из оперы М. Глинки «Жизнь за царя» («Иван Сусанин») — «Как мать убили, остался птенчик». Как только мама начинала петь эту арию, я забиралась под рояль и заливалась горючими слезами, представляя себя на месте этого птенчика...
В один из рождественских праздников мама, желая меня побаловать, повела на дневной спектакль детской балетной труппы И. А. Чистякова в Панаевский театр (впоследствии он сгорел). Ставилась сказка «Золотая рыбка». Помню, поднялся занавес, и я увидела берег синего моря. Старик рыбак тянул невод. Старика играла девочка, так как в труппе Чистякова мальчиков не было. И вот в глубине сцены из воды появилась вытащенная неводом на берег Золотая рыбка. Когда она, сверкая чешуей, появилась на сцене, дети, и я в том числе, замерли от восторга. «Здравствуй, Солнце!» — сказала рыбка, улыбаясь, и все на сцене засияло, как будто во все стороны брызнули солнечные лучи. Золотую рыбку играла молоденькая балерина Любочка Бахвалова. Лучезарнее, милее и женственнее улыбки я никогда не видела на сцене. Возможно, что это было мое первое детское впечатление.
В антрактах я теребила маму и просила, чтобы меня обязательно отдали учиться в эту труппу. Что ничего больше в жизни я делать не буду, как только танцевать и петь на сцене. Мама отвечала, что мне еще рано поступать куда бы то ни было, что я еще очень маленькая, но я твердила свое!
Моя мать родилась в Молдавии. Она рано начала петь и по окончании гимназии решила продолжить образование в Петербургской консерватории. Благодаря способностям была принята по классу пения к известному педагогу Ирицкой, по классу рояля — к Антону Григорьевичу Рубинштейну.
За такое своеволие отец проклял ее и навсегда вычеркнул из своей жизни к радости мачехи. (Мать моей мамы умерла рано.) Жить и учиться в Петербурге помогла маме ее старшая сестра — тетя Леля.
К концу учебы мама вышла замуж за студента, который и увез ее в Киев, где он получил место чиновника. В Киеве мама была принята солисткой в Оперный театр. Через год у нее родилась дочь, названная Александрой, еще через год — вторая дочь, Лидия. Брак этот не был счастливым. Застав однажды мужа с горничной, мама забрала детей и уехала в Москву. Никакие мольбы о прощении не поколебали ее решения.
В Москве среди сезона устроиться было невозможно, и маме пришлось принять предложение вступить солисткой в известный в то время русский хор, отправлявшийся в турне по Европе. Детей она оставила на попечение своего дяди, брата покойной матери, который к ней тепло относился. Семейное предание гласит, что в Париже русский хор имел большой успех, и особенно песня «Не шей ты мне, матушка, красный сарафан» в исполнении мамы. Что вполне правдоподобно, ибо у мамы был красивый теплый голос и хорошая внешность. Красивой мама не была, но была высокая, статная, сероглазая, с рыжими волосами, доходившими ей почти до колен.
С моим отцом мама встретилась в Петербурге. Он был в то время еще неизвестным врачом. После моего рождения маме помогала ее средняя сестра, Мария, которая так и не вышла замуж. Люди добрые говорили, смеясь, что для ее красоты не оказалось «свободного» принца! Тетя Маня меня обожала. Как я уже говорила, ей я обязана первым знакомством с музыкой Чайковского и сказками Пушкина.
Отец остался в моей детской памяти как существо, мешающее мне жить. Мама днем уходила на репетиции, сестры — в школу. В ожидании пациентов он ложился на кровать и придумывал мне всякие наказания. «За что?» — недоумевала я каждый раз, но удрать от него не удавалось...
Но вот отец мой пошел в гору! Он был старше мамы, у него появились другие требования к жизни, которых мама не признавала. И они разошлись...
Мама сняла маленькую квартирку на Каменноостровском (теперь Кировский) проспекте в деревянном доме, стоявшем в саду. Жили мы очень скромно, но музыка и пение не переставали звучать в нашей квартире. Я часто болела, один раз мне делал операцию — воспаление надкостницы — знаменитый хирург профессор Кадьян. Когда утром меня несли на руках в операционную по огромной территории Петропавловской больницы, где работал профессор Кадьян, я так орала, что вся огромная больница всполошилась! «Кого это там режут?» — спрашивали все. Впоследствии, когда я имела счастье учиться пению у знаменитой певицы Л. Н. Люценко, я поняла, что верхнее фа третьего регистра родилось в то время.
Однажды поверенный отца, привозивший маме ежемесячно деньги на мое содержание, передал предложение отца отдать меня ему на воспитание, так как, по его мнению, с мамой ничего хорошего в жизни меня не ожидает, а он сумеет сделать из меня интеллигентную барышню.
Ехать к отцу я наотрез отказалась, но поверенный, очень доброжелательный и приятный человек, сманил меня большой куклой, о которой я мечтала.
Приехав с поверенным к отцу, я сразу почувствовала, что никому не понравилась: очень бледная, худенькая и плохо одетая. Отец сказал, обращаясь к молодой женщине, что меня нужно в первую очередь одеть. Содержанку отца звали Марией Николаевной (мамой называть я ее отказалась). Она стала угощать меня пирожными и горячим шоколадом. До этого я не знала, что шоколад пьют. Я выпила, и как же плохо мне от него стало!
Квартира у отца была огромная. Одна гостиная была такая большая, как вся наша квартира, в которой мы с ним жили когда-то. Роскошная мебель, обтянутая шелком, зеркала в позолоте, бронзовые лампы и канделябры на стенах. Спальня была из светлого дерева. Столовая — красного дерева. Огромный, мрачный отделанный дубом кабинет, окна его выходили во двор. Солнце никогда в него не заглядывало. В этот кабинет меня и поместили. А куклы никакой не было! И даже речи никто не заводил о ней... Я поняла, что коварно обманута... Тут впервые зародилось во мне «хамство» против сильного пола.
Жить у отца мне было очень скучно. Днем его никогда не было дома. Я слонялась по гостиной или сидела в кабинете, смотря во двор, всегда одна. Утром приводили к отцу щенков-водолазов, которые жили на конюшне. Мария Николаевна не позволяла их держать в квартире, а мне с ними играть. Я стала худеть, аппетит пропал.
Со мной никто не гулял, иногда Мария Николаевна брала меня с собой, когда ездила в карете за покупками. У отца были лошади и экипажи, но меня не катали на них.
Мария Николаевна отцу говорила, что я дурнушка и совсем не похожа на него. Я стала плохо спать. Когда отец позвал детского врача, тот сказал: ее нужно вернуть матери, иначе у нее разовьется скоротечная чахотка!
Как-то раз отец остался один дома. Он долго молча ходил по комнате, глядя на меня, потом спросил: «Кого ты больше любишь, меня или маму? С кем ты хочешь жить, со мной или с мамой?» «С мамой», — сразу ответила я. Отец как-то весь потемнел, — к вечеру меня отвезли домой вместе с большой коробкой пирожных. Платьев, которые купил мне отец, кроме того, которое было на мне, не дали. Тетя Маня восторженно, со слезами на глазах смотрела на меня. Мама радовалась сдержанно. Сестры молчали, пирожные им очень понравились! А я, прыгая на одной ножке по нашей бедной и тесной по сравнению с отцовской квартире, без электричества и отопления, была счастлива, что не буду учиться на интеллигентную барышню, а, как мама, пойду в театр!
Когда мне было около семи лет, отец перестал давать деньги на мое содержание.
Моим сестрам пришлось поступить на работу в хор опереточного театра «Летний Буфф», так как жить стало очень трудно. Главный режиссер театра — известный комик Александр Семенович Полонский — предложил маме, чтобы она тоже пела в хоре, совмещая с комическими ролями второго плана. Предложение мама приняла с благодарностью, ибо с возрастом ангажементов в оперу становилось все меньше и меньше. А главное, сестры были очень молоденькими и красивыми девушками, впервые попавшими в театр, где без любящего глаза они легко могли попасть в беду (нравы в оперетте того времени не отличались «высокой моралью»).
Лето было хорошее, и мама часто брала меня с собой днем в театр для того, чтобы я во время репетиции играла в саду. Но я вместо того, чтобы идти гулять, забиралась в пустой зрительный зал и не сводила глаз со сцены, где актеры репетировали. Состав труппы был очень сильным — Н. И. Тамара, В. М. Шувалова, Е. В. Зброжек-Пашковская, М. П. Рахманова, Н. Ф. Монахов, М. И. Вавич, И. Д. Рутковский, Н. Г. Северский, А. С. Полонский и другие хорошие актеры.
Мне, конечно, больше всего нравился спектакль, в котором играла девочка, Маруся Николаева, приглашенная из детской труппы Чистякова на роль еврейского мальчика Ицика в оперетте «Гарденштейнские уланы, или Ее адъютант». Маруся — худенькая, рыженькая, веснушчатая девочка — еще недавно ходила с матерью по улицам и дворам с шарманкой, пела и танцевала, выпрашивая медяки. Чистяков случайно увидел ее выступления на улице и взял к себе в труппу, где Маруся выдвинулась не столько балетными способностями, сколько актерскими данными.
На репетициях я заметила, что все к ней внимательно относились, как к взрослой актрисе. Я навсегда запомнила сцену, где Ицик по ходу пьесы упрекает отца. «Татэ, что за поведенье? Как нахальна к нам она, — пела Маруся, показывая на исполнительницу главной роли, Наталию Ивановну Тамару. — Актерка сразу в ней видна! Татэ, за оскорбленье нам заплатить должна она! Впрочем... я ее прощаю!» Маленькая артистка делала непередаваемо очаровательный жест рукой, отворачивала от героини свой носик-пуговку и брала ласково отца за руку.
Сцена всеми исполнителями велась очень серьезно, и потому было очень смешно. Помню, как после репетиции Н. Ф. Монахов так же очень серьезно, как взрослой актрисе, прощаясь, пожал Марусе руку.
На всю жизнь я запомнила финал второго акта этой оперетты, где герой Монахова из каких-то высших, как я потом уже узнала, соображений выставляет себя в плохом виде и от отчаяния танцует. Николай Федорович делал это с таким темпераментом, что все вокруг говорили о том, что ему надо быть драматическим актером.
Взрослые также говорили, что Монахов подымался на очень большие высоты драматического искусства в оперетте «Безвестный бродяга», в которой он играл музыканта-композитора. Жизнь привела это большое дарование на самое дно. Он становится безвестным бродягой, скитается из города в город. Для знакомых он умер. И вот через много лет, вернувшись в родной город, никем не узнанный, присутствует на открытии памятника, который воздвигают в его честь.
Потрясенная игрой Николая Федоровича, моя мать поцеловала его в лоб, предсказывая ему большую драматическую карьеру. Она оказалась права. Монахов стал одним из создателей и ведущим актером Большого Драматического театра в Ленинграде.
Знаменитую Наталию Ивановну Тамару я увидела впервые на репетиции оперетты «Гарденштейнские уланы», в которой она играла актрису. Поглощенная всецело сценами, где участвовала Маруся, я мало обращала на нее внимания. Запомнились мне только отдельные моменты, в которых Тамара была особенно привлекательна. Ее первый выход в кругу поклонников, приветствующих актрису по возвращении из гастрольной поездки по Америке. Она пела им, что как ни хорошо ей было в гостях, а дома все-таки лучше! Лирическую сцену с героем Наталия Ивановна играла очень мягко и тепло. Грустно и нежно пела ему свою прелестную арию «Через год завянут розы...».
Неизгладимое впечатление осталось у меня в памяти от игры Тамары в «Цыганских романсах в лицах». Вряд ли этот спектакль можно было назвать опереточным. В этой музыкальной мозаике Тамара играла цыганку Зину, безумно любившую своего мужа, цыгана Дмитрия, который, охладев к ней, уходил к другой. Дмитрия замечательно пел и играл известный артист Н. Г. Северский. Жестоко страдая, Зина убивала свою соперницу. Я потому так запомнила игру Тамары, что в опереточном репертуаре столь драматичной ситуации не бывает.
Когда пишут об актрисах дореволюционной оперетты, то, как правило, изображают их очень легкомысленными, очевидно, исходя из легкого и веселого жанра. Но Тамара такого облика не имела. Трагическое прекрасное лицо ее и задушевные интонации голоса заставляли учащенно биться многие сердца, а мое сердчишко уж и подавно. Я задыхалась от слез, слушая Тамару, спрятавшись в уголке ложи за барьером, чтобы мама, увидев воздействие на меня оперетты, не лишила бы навсегда возможности присутствовать на репетициях.
Известная в свое время актриса оперетты Гуриэли, писавшая под псевдонимом княгини Бебутовой, напечатала роман о Наталии Ивановне Тамаре «Среди бриллиантов» в «Петербургском листке». Фамилия актрисы была переименована в Ротону, но читатель того времени понимал, кто в действительности является главной героиней произведения.
Впоследствии в роли Зины я видела известную исполнительницу цыганских романсов Раису Михайловну Раисову. Красивым грудным бархатным голосом пела Раисова эту партию, но трагического облика Тамары с ее истинно художественными нюансами никто из моего сердца вытеснить в этой роли не смог. Хочу еще сказать, что Наталия Ивановна на сцене появлялась в очень богатых туалетах, а в жизни одевалась изысканно просто. Я ее запомнила на репетициях всегда в английских костюмах.
Видела я еще первый акт оперетты «Иветта» («Девочка с куклой»). Иветту играла Вера Михайловна Шувалова. У нее была огромная кукла, одетая так же, как и Шувалова, во все розовое (иметь такую куклу стало моей заветной мечтой).
На сцене, в общем, были две куклы, большая — живая и меньшая — неживая.
Затем видела на репетиции знаменитую исполнительницу цыганских и русских песен и романсов Анастасию Дмитриевну Вяльцеву. Оперетта называлась «Боккаччо» (музыка Ф. Зуппе). Вяльцева играла заглавную роль. Как она играла, конечно, я не соображала, но помню только, что она была высока, стройна, затянута в черное трико. Хорошо же она мне запомнилась в оперетте «Синяя борода» Ж Оффенбаха в паре с Клементьевым, известным оперным тенором. У Вяльцевой были пышные пепельные волосы и зеленые, как мне казалось, глаза. Необычайно прелестной была ее улыбка. Она как будто излучала даже на расстоянии сладкое благоухание.
Клементьев тоже производил большое впечатление. Особенно в первом своем появлении. Черный бархатный костюм ему очень шел, так же как и маленькая бело-синяя бородка клинышком.
Помню еще на репетиции оперетты «Герой Трувиля» Иосифа Доминиковича Рутковского, о котором мои сестры очень много говорили дома. Эта оперетта, как я теперь понимаю, была пустенькой. Но Рутковский, видимо, имел огромное актерское обаяние. Не такой красивый, как М. И. Вавич или М. К. Драгош, он, появляясь на сцене, приковывал к себе внимание настолько, что, кроме него, глаза никого уже не видели.
Знаменитый комик Александр Семенович Полонский был необычайно подвижен. Но то, что у других комиков могло быть названо «ужимками и прыжками», у Полонского было органично. Постоянное движение было его сущностью. Его красивые черные глаза были полны огня, а стремительные жесты как бы отражали этот огонь. Ритмичен он был предельно, танцевал легко и темпераментно. Его старались копировать, но безуспешно. Подобного вулканического темперамента у комика я не видела больше никогда.
Однажды я все-таки умолила маму взять меня вечером в театр. Шел спектакль «Король веселится» Р. Нильсона. На сцену выходили очень красивые актрисы. Джульетту играла Н. Тамара, Эглантину — Н Глория. Потом появился черный король в галифе и гетрах. Красивым мягким баритоном он пел куплеты «Ночные развлечения», которые очень легко запоминались. Это был также очень знаменитый в то время общий любимец на сцене и в жизни — Михаил Иванович Вавич.
Монахов играл в этой оперетте роль солдата Ромео. На нем был золотистый, подстриженный бобриком парик. Во втором акте он появлялся на сцене уже не в солдатском мундире, а во фраке. Солдату во фраке было явно неудобно, и Монахов все время с ним «воевал». Потом смирялся и заказывал себе еду, каждого блюда по две порции. Его даме (ее играла Тамара) это не совсем нравилось, но она терпеливо сносила все причуды кавалера. Официант, приносивший еду, ронял на пол заказанные макароны. Подняв их, хотел унести, но солдат — Монахов кричал на официанта, чтобы он положил их обратно на тарелку, так как за них заплачены деньги! Всю сцену с едой он вел необычайно серьезно и просто. Это было ужасно смешно. И я, стоя в первой кулисе с разрешения режиссера, смеялась до слез.
Зимний сезон в Одессе
В первый раз в жизни я отправилась с мамой в другой город, в Одессу! Одновременно с нами в поезде ехали артисты, заключившие контракт также на весь зимний сезон. Мама моя была тогда ведущей хористкой и одновременно играла небольшие комические роли. Ехали мы все в третьем классе. С нами был и концертмейстер Симцис, невысокого роста брюнет с красивыми вьющимися черными волосами (которыми я все время любовалась и втайне завидовала, что у меня таких нет) и библейскими грустными глазами. Руки у него были очень нервные, живущие как бы отдельной жизнью.
Ехали мы дружно. От нечего делать Симцис гадал по рукам нашим дамам и предсказывал им судьбу. Кто-то сказал, что нужно погадать и маленькой Олечке, ведь она тоже будущая «дама»! Симцис взял мою ладонь и после недолгого изучения сказал: «Вот рука будущей женщины, желания которой всегда будут исполняться».
Я вспомнила об этом в назидание тем, кто верит в гадание! Ни одно мое заветное желание, будь то самое маленькое, как, например, в детстве иметь большую куклу, никогда не исполнялось. А уж о больших желаниях и говорить не приходится...
В Одессу мы приехали утром. Поместились в гостинице рядом с Русским театром. Гостиница была второсортная. При ней шантан, тоже далеко не первого сорта... В гостинице жили разные особы, которые работали в этом шантане и назывались шансонетками.
Как только мы разместились в гостинице, я тотчас выскочила на улицу. Мне очень понравилась Одесса. Стояла чудная погода, было совсем тепло по сравнению с Петербургом. Кругом было много фруктовых лавочек. Рядом с гостиницей помещался небольшой буфетик, в котором продавалась порциями на маленьких тарелочках домашняя баклажанная икра. Я упросила маму купить мне тарелочку икры, и с тех пор мне кажется, что лучшей еды на свете нет.
Никого из администрации в театре еще не было, и все приехавшие попросили маму пойти с ними к ведущему актеру труппы М. Н. Дмитриеву, который уже находился в городе и жил в гостинице «Пассаж», на углу Дерибасовской, недалеко от театра. Дмитриев по амплуа был комиком. Жена его, М. А. Дези-Дорн, была также опереточной лирико-каскадной актрисой.
Мама вместе с двумя работниками театра (захватив меня) пошла в гостиницу к Дмитриеву.
Было еще утро. Он открыл сам, пригласил сесть и, попросив извинения, пошел в другую комнату закончить туалет. Одевшись, он вышел к нам и спросил, чем может быть полезен. Мама рассказала о бедственном положении группы актеров, приехавших из Петербурга и рассчитывавших получить аванс, из дирекции же никого в городе нет. Дмитриев любезно ответил, что все это очень неприятно, но нужно подождать, директор должен приехать со дня на день. Увы! Больших денег у него самого не было, но он все-таки поделился с нами тем немногим, что имел.
В такой вот почти домашней обстановке я увидела в первый раз в жизни этого талантливого опереточного актера, комическое дарование которого не имело себе равного в русской оперетте. И так же, как велик был его талант, так же был он скромен в своих жизненных потребностях.
Юношей Михаил Николаевич работал кузнецом и как-то во время работы повредил себе глаз, на котором образовалось бельмо. Но второй его, здоровый, глаз оказался необычайно выразительным: полный огня, темно-карий, почти черный, с очень спокойным умным выражением. Черноволосый, с сильной проседью, был он роста среднего, коренастый, но пропорционально сложенный.
Вскоре вся труппа съехалась, и начались репетиции. Главным режиссером и ведущим героем был Александр Осипович Варягин. Открывали сезон опереттой «Тайны гарема» В. Валентинова.
Увидев меня в театре на репетиции, Варягин взял меня в спектакль, я изображала арапчонка в первом акте. Так состоялось мое «крещение»! Большого впечатления от этого «выступления» не осталось. Помню, что где-то на «тычке», среди взрослых, меня одели в трико, вернее, я сразу провалилась в него до ушей, а лицо замазали жженой пробкой. В общем, мама скоро прекратила эти мои «гастроли», тем более что они не были оценены дирекцией даже в полушку.
В труппе собралось много хороших актеров. Кроме Дмитриева был еще молодой комик Леонид Розен. Впоследствии из него выработался блестящий характерный актер. Жена его, по фамилии Искра, была красивой женщиной и неплохой каскадной актрисой, но с вульгарными манерами. Особенно это становилось заметным в сравнении с изящнейшей и мягкой Дези-Дорн. Запомнились мне Николай Гриневский и Александр Петровский и лирическая певица Ратмирова.
Помимо основной труппы в этом сезоне в Одессе гастролировали опереточные знаменитости: Н. Тамара, Р. Раисова, А. Феона и венские актеры Мицци Вирт и Ю. Шпильман.
Шпильман (герой) был уже немолод. Несмотря на возраст, он пленял особенной искренностью и простотой, легкой манерой исполнения роли Адама в «Продавце птиц» К. Целлера. Мицци Вирт производила большое впечатление в «Разведенной жене» Лео Фалля в роли Гонды Ван-дер-Лоо и в роли Ганны в «Веселой вдове» Ф. Легара. В ее исполнении я тогда услышала впервые известный романс Ж. Оффенбаха, который часто исполняется и сейчас, — «Я ваши тайны знаю».
Алексей Николаевич Феона ярко встает передо мной в оперетте «Принцесса долларов» Лео Фалля в роли героя. Как сейчас, помню его глаза во втором акте в сцене диктовки письма.
В антракте, зная, как я люблю актеров, мама «представила» ему меня.
Наталия Ивановна Тамара поразила меня в роли Периколы в «Птичках певчих» Ж. Оффенбаха. Помнится мне, как актриса вела сцену опьянения в финале первого акта. Пела очень просто, без упора на то, чтобы вызвать во что бы то ни стало у зрителя смех. Тамара подкупала зрителя своей чарующей внешностью и какими-то особенными бездонными глазами, о которых говорили, что в них сверкает и рай, и ад. Очень просто играла она всю роль. Запомнилась и сцена в тюрьме, когда Перикола приходит к Пикилло и поет ему свое признание в любви («Обожаю, люблю, мой разбойник, тебя»).
Эту грустную красавицу, гордую женщину, смиренно приносящую к ногам возлюбленного свое покоренное любовью сердце, могла затмить в моем воспоминании только Ольга Бакланова, артистка Художественного театра, исполнявшая эту роль в постановке Вл. И. Немировича-Данченко. Владимир Иванович однажды говорил К. Д. Грекову при мне, что он трактовал Периколу не как страстную женщину, а как девушку-ребенка, которая мужественно ведет борьбу с суровой и жестокой жизнью.
Кроме оперетт в нашем театре шли обозрения. Мне запомнилось обозрение «Одесса — ночью». М. Дмитриев играл обязательного в то время в обозрении еврея. Никаких обычных тогда ужимок и прыжков он не делал. Говорил совершенно просто. И вдруг где-то иногда проскальзывал легкий акцент, иногда напевность или очень характерный жест, ничего общего не имеющие с одесским жаргоном. Все очень серьезно. На нем был его повседневный костюм, на голове — котелок. Единственная характерная черта во внешности — чуть-чуть удлиненные на висках волосы.
Дмитриев замечательно играл людей различных национальностей. Гротесковой фигурой был его паша в «Тайнах гарема» В. В. Валентинова. С большим художественным мастерством играл он исправника-взяточника в «Ночи любви» того же автора. О Дмитриеве и о его ролях я буду говорить в дальнейшем.
Работал в Одесской оперетте артист И. Лебедев, комик на вторые роли, которого называли в театре просто дядей Ваней. Он был старым холостяком, жил вместе с сестрой, был тихим и скромным неразговорчивым человеком. Играл он всегда старых пьяниц, сторожей, лакеев
Дмитриев в роли еврея на все это смотрел из зрительного зала и комментировал происходящее.
Оба актера очень серьезно и озабоченно вели свои сцены, а зрительный зал буквально умирал со смеху. Особенно было смешно, когда дядя Ваня в разгар «схватки» с противником (противник, конечно, должен был поддаваться, ведь дядя Ваня изображал знаменитость) останавливался, просил минуту перерыва, садился спокойно на арену, снимал с ноги один валенок, вытряхивал из него какую-то мешавшую бумажку и шел «бороться» дальше, под реплики Дмитриева, который давал ему очередные советы. С директором цирка при этом делались судороги, но избить тут же свою «знаменитость» он не мог!
Но вот однажды во время спектакля «Редкая парочка», когда занавес в конце второго акта закрылся, на авансцену вышел администратор театра и объявил, что только что скоропостижно скончался артист Лебедев.
«Как уважаемая публика считает, нужно ли продолжать спектакль?» Уважаемая публика сказала, что не нужно... и стала тихо расходиться, подавленная этой неожиданной смертью.
Это был первый покойник, которого я увидела в жизни. Стояла ранняя весна. В Одессе она была чарующе прекрасна. Белые подснежники, такие милые цветочки, которые я впервые держала в своих руках, я подарила дяде Ване. Мы хоронили хорошего актера, честного труженика с не очень счастливой, мягко выражаясь, судьбой, но ушедшего из жизни по-актерски — на сцене.
На эстраде в то время выступал Владимир Яковлевич Хенкин, знаменитый исполнитель еврейских рассказов. Помню его учителя танцев с непередаваемыми интонациями: «Не сморкайтесь в занавески! Раз, два, три, четыре. На это есть салфетки» — и рассказ «В бане»: «Ойш! Дайте мне билетик!»
Еще на одесской эстраде выступал известный куплетист Станислав Сарматов, который, талантливо декламируя под музыку, рисовал военную картинку о полке, проходящем через провинциальный пыльный городок. Но не «Оружьем на солнце сверкая», а «Клубится пыль... Тру-убит рожок...». И, наконец, выступления популярного «босяка» Сергея Сокольского.
Эстрадных знаменитостей Сергея Сокольского и Сарматова мне посчастливилось видеть в одном из спектаклей «Орфей в аду». Гости предстали во втором акте на Олимпе. Любимец публики Сергей Сокольский был на этот раз не в своем обычном облике босяка, а во фраке.
Самое большое впечатление на зрителей производила его знаменитая песенка «Ривочка». В этой простенькой песенке певец с большим мастерством рисовал картину тогдашней безрадостно-горькой жизни одесской бедноты.
Ну а сама Одесса... О ней все уже сказано такими большими писателями, как Валентин Катаев, Юрий Олеша, и я ничего не смею прибавить, кроме того, что я в нее так же влюблена, как и они.
Детская балетная труппа И. А. Чистякова
Вернувшись осенью в Петербург, я поступила в городскую школу. Мама хотела отдать меня в прогимназию, но ни в одной прогимназии, куда меня приводили, мне не понравилось. Почему-то мне там было холодно и страшно!
Жили мы тогда очень бедно, мама, тетя Маня и я, в мансарде углового дома на Вознесенском проспекте, угол Мещанской (теперь Майорова и Гражданской). Мансарда состояла из одной комнаты, разделенной перегородкой. Но мне нравилась эта мансарда. Днем она была залита солнцем, а ночью освещена луной. Окна, правда, были маленькие, под потолком, но я становилась на спинку кровати и тогда видела соседние крыши, совсем как в «Счастливом короле» Оскара Уайльда... Вот тогда-то я и научилась мечтать и тем защищалась от страшной жизни, которую видела вокруг.
Я не переставала думать о поступлении в детскую труппу Чистякова, но мама всячески стремилась меня отговорить. Доказывала, что на сцене быть очень трудно, что там очень много горя... Что театральная жизнь не так легка, красива и блестяща, какой она кажется из зрительного зала. Но я ничего не хотела слушать. Тогда мама категорически заявила, что не отдаст меня в театр.
Поняв всю серьезность и непреклонность этого решения, такого необычного для всегда доброй и ласковой моей матери, я залезла под большой старенький французский диван, единственный уцелевший у нас из прежней хорошей обстановки, и сказала, что меня не вытащат оттуда никакими силами и что я не буду есть до тех пор, пока меня не отдадут в театр! Или сцена, или я умру с голода. Сколько я там лежала, не знаю. Помню, что меня все-таки вытащили оттуда за ноги. Только тетя Маня плакала и просила маму, чтобы перестали мучить бедного ребенка — Олечку. Меня вытаскивали, я обратно залезала под диван и лежала там вместе со старым пуделем Булькой и ничего не ела. Бедная мама встала на колени перед диваном и, горько плача, повторяла снова и снова: «Без сцены люди лучше живут!» Но я молчала и отказывалась от еды...
Тогда мама махнула на все рукой и повела меня к Чистякову. Она была умная женщина и понимала: почему я, плоть от ее плоти и кровь от ее крови, рожденная ею почти на сцене (я родилась после спектакля), должна была поступить иначе, чем в свое время она сама, уйдя из дома, несмотря на проклятие своего отца?
Экзаменовка у Чистякова была жестокой. Преподаватель показывал ряд сложных па, которые надо было сразу повторить. Возиться и «водить за ручку», как это делают теперь в театрах, тогда не полагалось. Раз не схватываешь сразу — значит, тупица! А в труппе Чистякова нужно было и учиться, и одновременно выступать на сцене (труппа жила, как теперь бы сказали, за счет самоокупаемости, и малолетним артисткам за выступления платили жалованье). Мои чувство ритма, слух и память отвечали самым строгим профессиональным требованиям. Короче: я была принята и уже через месяц была выпущена на сцену сначала в толпе, или, как тогда называли, в мизансценах, в оперетте «Женское царство».
Спектакль шел в большом Летнем театре Зоологического сада в антрепризе С. Н. Новикова. В маленьком театре играла малороссийская труппа «Гайдамаки» во главе с М. Заньковецкой.
Чистяков работал у Новикова главным режиссером, вместе с ним работала и вся его детская балетная труппа. В «Женском царстве» я изображала одного из солдатиков женского войска. Одеты мы, самые маленькие, были в золотые парчовые фантастические мундирчики. На нас было желтое трико — цвет королевы. На голове — золотые шлемы и распущенные по плечам локоны. Наше первое появление было как бы из-под земли (на самом деле из люков). Мы выходили в ряд развернутым строем по восемь девочек спиной к зрителю. Затем разворачивались и шли одной развернутой очень ровной линией прямо на зрителя. Чистяков очень строго требовал держать чистоту линии. Доходя до суфлерской будки, мы делились пополам и гуськом расходились в разные стороны в глубь сцены. Ух, какой страх охватил меня, когда я очутилась впервые перед темным зрительным залом, молчаливым, но как бы с притаившимся в нем огромным хищным зверем, готовым каждую минуту тебя растерзать...
Сюжет оперетты «Женское царство» заключается в том, что на некий таинственный остров, населенный только одними женщинами, в результате аварии воздушного шара попадают трое мужчин. Островом управляет королева. Только одна королева носит длинное платье. Все остальные женщины составляют армию королевы, они одеты в мундиры цвета своих полков, вместо брюк на них надето шелковое, обтягивающее ноги трико.
М. Дези-Дорн, которую я уже видела раньше в Одессе, изображала вторую персону после королевы — большой военный чин. Актриса была в белом мундире с серебряной и голубой отделкой, в голубом шелковом трико и с маленькой шпагой на боку.
Королеву играла Сара Лин, необыкновенно музыкальная певица с очень хорошим голосом, в совершенстве владевшая музыкальной фразой (в этом отношении она легко могла соперничать с любой большой оперной певицей), с несомненным актерским дарованием.
Героя играл тенор Александровский, не только хороший певец, но и умный актер.
Простака играл артист Вивьен, сын известного в то время опереточного дирижера Александра Александровича Вивьена. Вивьен-сын был раньше скрипачом, и все говорили, что очень талантливым. Но он во что бы то ни стало захотел стать актером и стал им (окружавшие меня взрослые говорили, что, как всегда, надо искать женщину, — он влюбился в опереточную актрису).
В пьесе, конечно, были и комическая старуха, и комик, но комедийные сцены мне не запомнились, кроме первого акта во время падения воздушного шара в кусты. В озере рядом купались женщины. Купальщиц изображал взрослый балет. Под мелодичную музыку они принимали различные грациозные позы, а потерпевшие аварию мужчины, особенно один из них (комик М. Дмитриев), откровенно за ними подглядывали.
В первом акте шел большой балет «Охота». Участвовала вся балетная труппа Чистякова с Дианой — Гавриловой.
Гаврилова Александра Ивановна (тогда ее звали просто Шурой Гавриловой) была балериной большого дарования и редчайшего сценического обаяния. Много раз ей предлагали поступить на сцену больших театров. Известный деятель балета С. П. Дягилев, увидевший ее в одном из спектаклей, предложил ей ангажемент в свою труппу для зарубежных гастролей. Но она полюбила своего учителя Чистякова и стала его женой (дирижер Киевского государственного оперного театра Борис Ильич Чистяков — их сын).
Поставлен балет был не шаблонно. Все танцовщицы у Чистякова были одаренными, с хорошими внешними данными. К постановке этого балета причастны Г. Кякшт и А. Монахов, солисты императорских театров.
Воспитанницы Чистякова, впоследствии и я, понимали его с полуслова, хотя он не только не был балетмейстером, но и танцевать не умел. Он начинал свою карьеру статистом миманса в оперетте у известного режиссера А. Э. Блюменталь-Тамарина. Не умея танцевать, Чистяков обладал даром хорошо ставить группы в спектакле, а также наделен был большой выдумкой и фантазией. Ставя балет, он только называл нам нужные па (такой же способностью обладал К. Д. Греков, также ученик Блюменталь-Тамарина, поставивший в Харькове балет к оперетте «Роза Стамбула» Лео Фалля, когда театр остался без балетмейстера).
Я любила Илью Алексеевича Чистякова, но боялась его как огня: он был очень вспыльчив, хотя мне лично от него ни разу не попадало.
Кончается оперетта «Женское царство» тем, что мужчины, перехитрив женщин, становятся хозяевами острова. А женщины с восторгом принимают свое рабство! (Ну, это, правда, может быть только в оперетте, да и к тому же в старой.)
Затем запомнился мне спектакль «Орфей в аду» Ж. Оффенбаха. Эвридику пела М. Дези-Дорн, Орфея — Александровский, Плутона — красавец Вард. Юпитера играл М. Дмитриев, Стикса — артист Костин, Общественное мнение — актриса Немчинова.
Ставил этот спектакль И. Чистяков. Он же был и постановщиком танцев, в которых участвовала его детская балетная труппа. Младший класс танцевал с живыми белыми голубями в руках. Каждая девочка заранее приручала своего голубя: кормила его, гуляла с ним и вообще ухаживала за ним. И чем больше было любви к своим подопечным, тем лучше был результат работы.
Чрезвычайно красивым зрелищем были дети, танцевавшие с белыми голубями. В туниках нежных тонов, с золотыми локонами, распущенными по плечам, делавшие под мелодичную музыку очень ровные, мягкие пластические движения, они производили особенно чарующее впечатление и надолго оставались в памяти.
В первом акте меня больше всего привлекал момент превращения Плутона из идиллического пастуха в хозяина преисподней. И артист Вард действительно был во всем великолепии своей «демонической» красоты. Правда, злобы в нем никакой не было (он был очень добродушным человеком в жизни), ну да ведь это был не гетевский Мефистофель, а всего лишь опереточный. И внешность его здесь очень подходила.
Наша Дезинька (так мы называли М. А. Дези-Дорн) была очень женственна, мила и нежна в роли Эвридики. Правда, вокальная партия была несколько трудновата для ее голоса по тесситуре, но Маргарита Александровна была очень музыкальна и справлялась со своей трудной задачей достойно. Хорошим партнером оказался артист Александровский, который очень музыкально спел партию Орфея.
В спектакле было много постановочных находок. Так, второй акт — «Олимп» — начинался с того, что взвившийся занавес открывал темное небо. Шел первый задник, и балерина, изображавшая Час Ночи, танцевала свой танец в сине-черной тунике. Затем открывался второй задник, и появлялись уже две балерины в лиловых пачках. Затем три — в сиреневых, четыре — в голубых, пять балерин — в розовых пачках, затем шесть балерин — в белых пачках, и, наконец, появлялась лучезарная, несущая свет, в золотистой пачке Аврора — А. Гаврилова. С появлением Авроры вся сцена озарялась ярким светом, и начинался классический балет. Так, как Гаврилова делала кабриоли вперед, я и сегодня не вижу ни у кого, даже у мужчин.
Балет имел огромный успех. Затем уже шли сцены на Олимпе. Акт заканчивался великолепным трюком из старой блюменталевской феерии, которую Чистяков хорошо знал: весь Олимп вместе с облаками «выезжал» на зрителя.
В третьем акте Юпитер — Дмитриев, превратившись в муху, старался смутить душевный покой Эвридики. Я любила смотреть из-за кулис, как этот хитрый «громовержец» в черном трико с мушиными крылышками зудил над спящей Эвридикой.
Большой успех имел артист Костин — Ванька-Стикс, исполнявший популярные куплеты «Когда я был аркадским принцем, собачку Бобочку имел». Куплеты считались злободневными, однако дальше украденной собачки, которую нашли в колбаске, дело не шло!
В последнем акте оперетты Орфей — в гостях у духа тьмы Плутона. Все было озарено красным огнем. Кругом прыгали чертенята. (И я, конечно, в их числе.) Отовсюду вырывалось пламя! Спектакль нравился публике и шел каждый вечер полтора месяца подряд.
Кстати, роль Купидона в очередь играли наши чистяковские «старшенькие» балерины: Любочка Бахвалова, она же упоминавшаяся Золотая рыбка, и способная ученица с премилым голоском Броня Следзневская, выросшая впоследствии в прелестную актрису оперетты Брониславу Михайловну Бронскую.
На зимний сезон мы, младшие дети чистяковской труппы, были приглашены в Народный дом. Участвовал детский балет в «Синей птице» М. Метерлинка, «Счастливом короле» Оскара Уайльда, «80 тысяч верст под водой» Жюля Верна, «Принце и нищем» Марка Твена, «Кисмет», «Ганэлэ» Герхарда Гауптмана. Первый спектакль, который мы репетировали, был «Кисмет» (фамилию автора не помню). Главную роль играл известный тогда артист Розен-Санин. Героиню — молоденькая, начинающая актриса Карпова.
Детская труппа танцевала в последнем акте, во дворце. Мы изображали арапчат. Каждая девочка держала в левой руке довольно большой глиняный горшок, обтянутый кожей, а в правой — деревянные палочки, которыми ударяла по натянутой коже. Нас предупредили, что за разбитые горшки будут вычитать их стоимость (они были дорогие). Ну, конечно, я первая разбила горшок! Парик на голове у нас был стриженный ежиком, черный, как вакса. А лица нам мазали пробкой. Похожи мы были в таком виде, по-моему, скорее на чертенят, чем на арапчат. Не любила я этот спектакль, вернее, свою работу в нем.
В первом акте «Синей птицы» детский балет танцевал на печке, изображая оживающие часы. Танцевать было очень неудобно, так как места на печке было мало. Но это приучало сразу приноравливаться к обстановке и к спаянной, дружной дисциплинированной работе. Затем вся детская труппа участвовала в «Царстве будущего». Мы все изображали не родившиеся еще души. Декорации из тюля и марли были лапис-лазоревого цвета, что достигалось, конечно, светом (как серпантин). «Царство будущего» из зрительного зала должно было выглядеть очень воздушно и красиво!
Главных действующих лиц — Тильтиля и Митиль — играли тоже наши девочки, в частности, нежную Митиль играла Броня Следзневская.
Ставил этот спектакль Алексей Яковлевич Алексеев. Он был в чине генерала и вообще был главным лицом в театре Народного дома.
О других спектаклях Народного дома, где была занята детская балетная труппа И. Чистякова, память моя сохранила лишь отдельные яркие детали. Так, в трогательном и поэтическом «Счастливом короле» мне запомнился дом как бы в «распоротом» виде. Внизу, в богатой квартире, шел бал. На этом балу танцевали и мы, детский балет. Наверху, в убогой мансарде, ютилась бедная девушка-швея; дрожа от холода, она с трудом шила. А в другой клетушке томился юноша поэт, голодный и холодный, с вдохновенно прекрасными глазами. Нравился мне и эпилог: занесенный снегом памятник «Счастливому королю» и замерзшая у его ног ласточка, которая так и не улетела в теплые края...
В спектакле «80 тысяч верст под водой» эффектен был Капитан Немо, изучавший морское дно через иллюминатор судна. В этом же спектакле под песню «Вот край Бургундии счастливой!» крестьяне несли в больших корзинах щедрые дары природы — виноград и другие фрукты. Апофеоз счастливого труда!..
«Дети воздуха и света, подойдите ближе к ней, Дайте платье, чище снега, шелка мягкого нежней! И, подняв ее, носите...» —
взывал к нам, детям, одетым в белые хитоны с распущенными по плечам золотыми локонами, прекрасный юноша в пьесе «Ганэлэ». Мне этот спектакль сжимал сердце! Я не могла видеть недвижимых людей.
В «Принце и нищем» мы танцевали шотландский танец во дворце принца, от самой маленькой по росту девочки до самой большой.
Нашим балетмейстером была бывшая характерная балерина Мария Алексеевна Астрадамцева, женщина с хорошим и мягким характером. Работалось с ней легко и дружно.
В здании Народного дома играли два театра: Драматический и Оперный. А в центре здания, в большом зале, на маленькой сцене, как бы в раковине, шли водевили. Раковина была открытая, и все проходившие через этот зал могли видеть эти спектакли, даже не покупая билетов.
В Оперном театре Народного дома гастролировали все знаменитые певцы того времени. Идя домой со спектаклей, мы видели студентов и студенток, дежуривших на лестнице театра всю ночь, чтобы получить билеты на галерку на спектакли с участием Ф. И. Шаляпина или Л. Я. Липковской. Как-то раз во время нашей репетиции в Драматическом театре кто-то пришел и сказал, что в Оперном репетируют «Фауста», ставит спектакль и поет Мефистофеля сам Федор Иванович. Мы, дети, с воплем бросились к нашей Марии Алексеевне, чтобы она попросила у режиссера разрешения отпустить нас с репетиции посмотреть на Федора Ивановича. Нас отпустили, и мы наперегонки бросились через все здание в зал Оперного театра.
Прибежав гурьбой, мы набились в первые кулисы, откуда было удобно смотреть на сцену. В этот момент сзади появилась огромная фигура артиста. Шаляпин грозно спросил: «Это что за дети?» Федор Иванович был очень строг на репетициях, и все знали, что он не любил, когда кто-нибудь посторонний находился на сцене во время его работы. Ему ответили: «Это детский балет, Федор Иванович, из Драматического театра. Они просят разрешить им посмотреть репетицию». Грозное выражение сошло с лица Федора Ивановича, и он сказал, проходя мимо нас на авансцену: «Ну хорошо, пусть стоят».
Репетировал Федор Иванович сцену Фауста и Маргариты в саду. Я помню, как он требовал от актера, певшего Фауста, возможно большей простоты в своем поведении. «Ведите себя так, как вы держите себя в жизни, когда ухаживаете. Ведь ухаживали же вы когда-нибудь за женщиной? Ведь в жизни вы не стояли таким болваном, скованным по рукам и ногам, как вы стоите сейчас на сцене! Проще, мягче». При этом Федор Иванович показывал актеру, как вести себя в подобной ситуации.
Н. Малков, музыкальный критик начала XX века, называл Шаляпина «гастролер пер натюр». «Где бы Шаляпин ни выступал, в каком бы спектакле ни участвовал, он всегда оказывался неизмеримо выше своих партнеров. Любя беззаветно искусство, стремясь к художественной правде прежде всего, Шаляпин роковым образом нарушает цельность впечатления, на которое рассчитано данное сценическое произведение. Перед ним все меркнет. Когда поет Шаляпин, внимание зрителей сосредоточено исключительно на нем, остальные исполнители имеют лишь второстепенное значение. Оказываемое Шаляпиным подавляющее влияние на зрителей производит перемещение центра тяжести пьесы, точнее, сводит на нет художественное равновесие. Созидая, Шаляпин разрушает. И так велика сила его сценического дарования, что даже незначительная партия, за которую возьмется Шаляпин, сразу вырастает на гигантскую высоту. Если хотите, в этом есть трагедия. Носитель жизненных художественных начал, Шаляпин всегда являлся, по существу, гастролером. Шаляпина давила сила его дарования. Ему надо было или выступать только с Шаляпиным же, или же примириться с положением гастролера. Вот крест, который суждено было нести Шаляпину всю жизнь. Не отсюда ли проистекали вспышки гнева, раздражительность и вспыльчивость, столь характерные для артиста? Не являлись ли они результатом болезненного столкновения с досадной немощью окружающей среды?»
Мы ловили каждый взгляд и движение огромной, но легкой фигуры этого человека, таящего в себе такой титанический темперамент. Но тут... появился помощник режиссера нашего театра с немедленным требованием — как можно скорее идти на репетицию. И мы, кинув последний прощальный жадный взгляд на неподражаемого Федора Ивановича, стремглав бросились «домой».
Больше мне никогда уже не посчастливилось видеть этого Великого Артиста Русского Искусства!
Между собой мы, девочки, жили хорошо. Ожидая своих выходов на сцену, мы любили у себя в гримуборной сидеть на столах (да, признаюсь), а кто-нибудь один пел или читал стихи, каждый по очереди. Самыми любимыми нашими песнями были: «Когда я на почте служил ямщиком» и «Полюбил всей душой я девицу».
Много лет спустя мы с Н. А. Дашковским любили слушать эти песни в исполнении замечательного баритона Большого театра Дмитрия Даниловича Головина.
У Дмитрия Даниловича был особый по красоте тембр голоса большого диапазона и чарующее пиано. Когда в конце
Но дело было не только в красоте его голоса. Этот простой пастух, каким он был в юности (когда и услышал его голос итальянский маэстро, отдыхавший на лоне природы), овладел в совершенстве итальянской школой пения.
Кто слышал в его исполнении арию Мазепы «На склоне лет моих» и арию Риголетто «Куртизаны — исчадие порока», тот никогда не забудет совершенства его музыкальных фраз, поданных в темной тембровой окраске.
Но вернусь в детские годы. Я очень любила работать в Нардоме, только очень страшно было бежать ночью одной из театра через огромный темный пустынный Ситный рынок, через узкие, извилистые, мрачные, темные улицы, освещенные фонарями лишь в тех местах, где были трактиры. С бьющимся сердцем я старалась как можно быстрее обежать пьяных мужчин. Страшные картины драк и пьяных скандалов навсегда врезались в мою память как нечто омерзительное!
В цирке «Модерн»
На великий пост мой учитель по хореографии Александр Михайлович Монахов, солист императорских театров, ставший после Октябрьской революции художественным руководителем Большого театра Союза ССР, был приглашен в цирк «Модерн» ставить балет.
Право выбора участниц спектакля было предоставлено балетмейстеру, и Александр Михайлович взял меня танцевать во взрослом балете. Он ставил большой балет «Шабаш ведьм» и дивертисмент — танцы разных народностей.
Цирк «Модерн» находился в то время на Каменноостровском проспекте, рядом с мечетью. «Гвоздем» программы была популярная тогда французская борьба под руководством знаменитого арбитра Ивана Лебедева, известного под кличкой Дядя Ваня.
Тут я должна прибегнуть к помощи выдающегося советского писателя Валентина Петровича Катаева. В повести «Разбитая жизнь, или Волшебный рог Оберона» он дает описание французской борьбы:
Перед последним отделением как бы сам собой на арене появляется толстый ковер, без единой складки разостланный на опилках, — магический квадрат, бубновый туз, вписанный в красный бархатный круг циркового беленого барьера с двумя звеньями, уже откинутыми в разные стороны перед небольшим, плотно задернутым занавесом, из-за которого должны были выйти борцы. Шипение вольтовой дуги еще более усиливало напряженную тишину ожидания: все глаза были прикованы к выходу на арену, к коридору между двух высоких, выбеленных мелом дощатых стен самых дорогих лож, занятых самой шикарной публикой, и повисшим вверху между ними оркестром, из-под которого из узкого прохода должны были с минуты на минуту появиться «они».
И вот, наконец, среди тишины ожидания, достигшего высшей точки, из прохода вальяжной походкой охотнорядца вышел знаменитый Дядя Ваня в синей поддевке со сборками сзади, в сапогах, мещанском картузе, с закрученными усами, держа в руке большой роговой свисток, как у городового, и зычным ерническим голосом, привыкшим к цирковой акустике, объявил «всемирный чемпионат французской борьбы», а затем, еще более усилив торжествующий голос — так, что под рифленым куполом слегка качнулись подвязанные трапеции,— обернулся к занавесу и крикнул властно и вместе с тем бархатно: «Парад-алле!»
В тот же миг занавес волшебно приоткрылся и оттуда на арену под звуки грянувшего марша стали один за другим выходить борцы, раскачивая голыми локтями, согнув могучие спины, и, обойдя арену, остановились, образуя круг.
Со своим роговым свистком во рту Дядя Ваня весьма напоминал разъярившегося городового, хотя на самом деле был интеллигентным человеком и даже редактировал журнал «Русский спорт».
От себя должна прибавить: всем, кто работал с Дядей Ваней, была хорошо известна его удивительная доброта, и мы, балерины, пользовались ею, требовали сладостей. Дядя Ваня, натура широкая, присылал в нашу гримуборную каждый вечер огромные корзины пирожных, которых хватало вволю на всех. Угощение создавало очень веселое настроение, и мы хохотали так, что нас приходили утихомиривать.
Но, конечно, не только пирожные были показателем доброты Дяди Вани. Дело в том, что, когда мне еще не исполнилось тринадцати лет, чистяковский детский балет перестал существовать. Сам Чистяков уехал в провинцию работать режиссером.
Приближался летний опереточный сезон у С. Н. Новикова. Как обычно, балетмейстером был приглашен известный польский танцовщик и балетмейстер Казимир Люзинский. Он сам и формировал труппу. Явка к нему на просмотр была назначена через три недели. Для своих лет я была немаленького роста и, одетая во взрослую одежду, могла рискнуть явиться на пробу. (В своих профессиональных качествах я не сомневалась. Ведь я считалась не последней ученицей Монахова.) Но необходимо было иметь осеннее пальто и «взрослое» платье (шляпку могла смастерить сама из кусочков), а денег у меня было всего шесть рублей. Не видя выхода, никому не говоря, я решила попросить у Дяди Вани десять рублей (мама на фоминой неделе работала в другом городе, и мы жили с тетей Маней одни).
После представления я стала караулить Дядю Ваню на улице возле цирка. Петроград был особенно красив в эту весеннюю ночь. А я, глядя на звезды, жалела, что появилась на свет...
На улице стало совсем пустынно, спектакли тогда кончались поздно, а Дядя Ваня все не появлялся. Наконец он вышел, к счастью, один, я подошла к нему и обратилась с просьбой. Очевидно, и для Дяди Вани десять рублей были немалые деньги, чтобы бросаться ими, — он мне отказал. Как бы черная пропасть разверзлась передо мной... Собрав все силы, я стала умолять его опять и опять! Видя мое отчаяние, он спросил, зачем мне такая сумма. Я объяснила. Пожалев меня, Дядя Ваня дал деньги.
Какой счастливой я была, когда бежала домой около двух часов ночи по Кронверкскому проспекту, а затем через зловещий ночной Ситный рынок — приют бродяг, крепко прижимая к груди золотой в носовом платке, не чувствуя от радости никакого страха. (В дальнейшем я узнала, что горе также не знает страха.) Забежав вперед, скажу: это была в моей жизни первая и последняя просьба о деньгах.
Через три с половиной года мы встретились с Дядей Ваней в Киеве, в нашем актерском клубе. Я была уже солисткой балета, отмеченная высокой оценкой знаменитого балетного критика того времени — А. А. Плещеева. Подойдя к Дяде Ване, я спросила, помнит ли он, как в одну весеннюю ночь в Петрограде возле цирка «Модерн» к нему обратилась с просьбой о деньгах балетная девочка. Дядя Ваня удивленно на меня посмотрел и с растерянной улыбкой ответил, что не помнит. «Дорогой Дядя Ваня, — сказала я, — этой девочкой была я. Если бы вы знали, что значила тогда в моей жизни ваша помощь!» Дядя Ваня еще больше растерялся и тихо, задушевно сказал: «Если это действительно так, то я счастлив, что смог вам помочь!»
В цирке «Модерн» работал очень молодой итальянец Энрико Растелли — жонглер, впоследствии один из корифеев своего жанра. Это был красивый скромный парень девятнадцати-двадцати лет. Репетировал он днем в цирке много часов подряд. С ним всегда были его родители, и на репетициях, и на спектаклях. И как наши балетные красавицы русалки с ним ни заигрывали, он оставался недосягаем ни для каких флиртов. Номер Энрико Растелли привлекал ювелирной чистотой работы и неизменно производил на зрителя огромное впечатление.
Француз Жак Нуазет, веселый, жизнерадостный человек, ежедневно бесстрашно проделывал на мотоцикле номер «Чертово колесо». В праздничные дни ему приходилось выступать по два раза. Однажды во время воскресного утренника с ним произошла катастрофа: он сорвался, и его замертво унесли с арены. Он долго лежал в больнице, поправившись, пришел в цирк, но на представлении я его больше уже не видела. Кажется, он уехал к себе на родину.
В программе участвовал молодой Виталий Лазаренко, поражавший своим прыжком через спины четырнадцати—шестнадцати лошадей, поставленных одна к другой. Маня Гаврилова, сестра нашей чистяковской примы Шуры Гавриловой, демонстрировала в черкеске отчаянную джигитовку на лошади.
Французскую борьбу я видела только один раз. Борцы были огромные полуголые дядьки, но в жизни они были предобродушные люди!
Нашим балетом «Шабаш ведьм» заканчивалось второе отделение программы. В нем участвовал весь балет. Финальный кусок танца представлял собой огромный хоровод несущихся по арене цирка ведьм и действительно производил впечатление шабаша. Сила тяги держащихся за руки друг друга участниц балета при финальном ускорении темпа принимала устрашающие размеры, для меня по крайней мере. Как-то на генеральной репетиции мои руки не выдержали этого напряжения и расцепились! И я со страшной силой полетела, ударившись головой о барьер... Монахов подбежал ко мне и отнес на руках за кулисы цирка. Я быстро пришла в себя и сказала, что буду танцевать дальше. Но вскоре мне стало очень плохо... А на другой день я танцевала опять как ни в чем не бывало.
Монахов был не только выдающимся педагогом, танцовщиком и балетмейстером своего времени, но и настоящим человеком. Занимались мы у него и в летнем сезоне в оперетте С. Новикова в Зоологическом саду. Надо признаться, немало крови попортила я своему любимому учителю.
Тяготясь работой у станка и страстно любя вторую часть урока — на середине сцены, — я норовила, как только Александр Михайлович отворачивался от меня в другую сторону, ничего не делать. Но однажды Александр Михайлович неожиданно повернул голову и увидел, что я стою в бездействии. «Вон!» — грозно произнес учитель. «Вон так вон!» — сказала я себе и пошла, думая с болью в сердце, что навсегда!
Через несколько дней Монахов подошел на репетиции к маме и спрашивает:
— Елизавета Дмитриевна, где Ольга? Почему она не приходит на занятия?
— Так вы же ее, Александр Михайлович, выгнали!
— Я выгнал ее, Елизавета Дмитриевна, потому что она меня все время обманывает! Стоит мне отвернуться, так она ничего не делает.
— Она очень слабенькая, Александр Михайлович!
— Хорошо! Пусть приходит, я не могу с ней расстаться — она хронометр по ритму, если бы она даже захотела, то не смогла бы сделать антиритмично. Скажите ей, Елизавета Дмитриевна, чтобы она обязательно пришла.
На следующий день я появилась у станка как ни в чем не бывало, и все пошло как всегда.
Вот какой был наш Александр Михайлович! Такие воспоминания — большая радость! Жаль, что о Монахове почти ничего не написано.
Александр Михайлович предупредил взрослых балерин, чтобы они были внимательнее ко мне, когда мы будем лететь в «Шабаше».
В третьем отделении шел большой дивертисмент — танцы народностей. Я танцевала в группе из четырех балерин танец моряков «Матлот». На нас были черные суконные брюки-клеш и белые форменки, на головах — матросские бескозырки. Весь танец был построен на чечетке. Деревянных настилов для нас не клали, и танцевать чечетку на ковре, который постилали для удобства акробатов, было невероятно трудно.
Тут же, в цирке «Модерн», я увидела знаменитого дрессировщика лошадей Вильямса Труцци, представителя именитой цирковой династии. Очень красивый, высокий, стройный брюнет, он был блестящим наездником, демонстрировал высший класс верховой езды. Но, несмотря на его великолепное искусство, я испытывала к нему неприязнь за то, что его так боялись лошади, с которыми он работал. Если во время демонстрации номера какая-нибудь лошадь делала ошибку, то после представления, когда почти все огни в цирке были погашены, на арену выводилась вся его конюшня. Дрессировщик жестоко наказывал в назидание всем провинившуюся. Это было ужасное зрелище! Как тряслась та бедняжка!..
Я обожала его лошадей, но к большим особенно не лезла и потому, как только приходила в цирк (а приходила я раньше всех на спектакль), сейчас же бежала в конюшню к его беленьким пони, Коньяку и Вермуту. Так звали моих любимцев. Я им покупала каждый день пакетик сахара, и они уже знали меня, поворачивая головы и кося свои красивые большие глаза. Однажды в конюшне появился Вильяме Труцци. Я затряслась от страха. А он, глядя на меня своими пронзительными черными глазищами, сказал, чтобы я его не боялась, и предложил работу в своем номере. Он обещал сделать из меня наездницу, танцующую на спинах беленьких пони. Говоря это, он подходил все ближе и ближе. Я же, глядя ему в глаза, пятилась назад и так и удрала, ничего не сказав в ответ. Это было очень невежливо с моей стороны, я знала, но преодолеть свой страх перед ним не смогла!
Предложение о моем переходе в «свою конюшню» Труцци повторил моей матери в первый же вечер, когда она пришла в цирк. Мама, мысленно ужаснувшись, любезно поблагодарила его за лестное предложение, но отказалась. «Довольно! — сказала она мне дома. — Хватит с тебя, моя Оленька, и твоих танцев на полу, а тут еще на спинах лошадей. Ты и так еле дышишь, танцуй уж лучше просто, как все!»
Я с мамой не стала спорить. Мне показалось, что она была права. В дальнейшем я поняла, что, если бы не животный страх перед Вильямсом Труцци, я бы, наверно, согласилась стать цирковой наездницей. Но судьба уготовила мне иное...
В начало раздела
